Быль из Бироблюдинска.
Незадолго до выхода из детдома меня сделала мужчиной наша воспитательница Гюльчатай— кареглазая плотная женщина, курившая Беломор, всегда краснощёкая, с волнистыми каштановыми волосами до покатых плеч.
За нею ухаживал наш завхоз Колька – детина в два метра с мордой-лопатой, усыпанной веснушками - настоящий мачо, а она предпочла меня. Правда, я тогда вырос за лето на четырнадцать сантиметров, и мне исполнилось целых пятнадцать лет.
Однажды – был тёплый вечер бабьего лета - она завела меня в свою комнатку-пенал, раздела при свете одинокой лампочки, разделась полностью сама и подарила Роме (это я), робкому еврейскому мальчику, своё великолепное женское тело, слабо пахнущее одеколоном Шипр и сшибающим с ног едким запахом подмышек.
Но да запахов ли пацану, когда он видит вожделённую бабскую пизду, а она была редкой красоты – увитая мелкими чёрными кудряшками; розовые губки, большие и малые, раскрылись в предвкушении вхождения хуя. Совершенно ошалевший от свалившегося на меня счастья, я никак не мог взять в толк, почему она отдалась мне, худому закомплексованному воробушку с огромным клювом, всем этим блестящим воздыхателям с их длинными толстыми елдами и безупречными манерами в виде бросков без слов на смятую постель.
Она же ничего мне не объясняла. В постели она вела себя как человек, наконец–то выбравшийся из безводной пустыни к чистому источнику, и ничего не стеснялась, и просила, чтобы и я ничего не стеснялся – тут я развернулся на всю катушку: она заглатывала мой прибор до самого дна; её округлая попа впитывала мой уд вместе с яйцами; всегда мокренькая пиза набрасывалась на мою балду, как тропический цветок на яркую бабочку, стремясь всё сожрать; крик её оргазма заглушал вой всех местных собак.
Так продолжалось недели три, нет, почти месяц. Наконец однажды вечером, лежа рядом с ним в постели и все еще учащенно дыша, она сухо попросила завтра не приходить и вообще про все забыть навсегда. Я не понял. Мир обрушился в глазах моих, я заплакал:
- Я утоплюсь, повешусь, брошусь под поезд, как Каренина! Не забывайте, что еврейские мальчики очень умные и даже в детдоме я читал Толстого. Она включила свет и с улыбкой, которой мне никогда не забыть, протянула мою одежду:
- Если я через тебя прошла, через тебя переступила, то теперь мне ничего не страшно. — И негромко, но четко повторила: — Ни–че–го. Брысь Ромочка, дорогой и любимый мой Иоанн Креститель. И не доказывай мне, пожалуйста, что ты сейчас чувствуешь: я чувствую то же самое. Иди родной – и поцеловала меня в лоб на прощанье…
Уже на следующий день она просто исчезла из детдома, из нашего городка Бироблюдинска, и больше я ничего о ней не слышал, но все мои попытки предположить, как же ей живется сейчас, не шли дальше занятий проституции, преступления или чего–нибудь в этом роде, — я же был твердо уверен, что за стеной, в которую упиралось моё воображение, таится что–то гораздо более страшное, чем мне может присниться в самом кошмарном сне, ибо никто, кроме человека, не может превзойти своими замыслами дерзость самого дьявола.
Проституция, воровство, убийство — мелочи, детские забавы в сравнении с тем, на что, как я думал, отныне была способна эта женщина…
Потому что, через три года я прочитал в газете «Забайкальский вестник», что Гюльчатай Еблозова стала депутатом местного совета и метит в мэры Бироблюдинска.
Главная