Если вы, дарагие маи наивные фтыкатели, подумале, что щас пайдет нудная и в хуй никому не впившаяся маза за короля рок'н'ролла, то вы непростительно ошиблись (в этом месте все true-фэны Элвиса просто обязаны сосредоточенно уебацца галавой об монитор и закрыть крео!).
Сегодня, гаспада, вы услышыте правдивые бытовые мини-истории из жизни моего двоюродного братца - Прэслега (в миру - Андрюха).
Начнем, пожалуй, с того, как он, каварная сука, отхватил такую казырную погонялку...

Кто захочет узнать больше про Человека-гору - тот найдет его в ЖЖ. Одним словом - некая хармсовщина.  Делайте заказы на будущие темы, правда, не обещаю оперативность. 

Я всегда была чувственной и одарённой натурой. Я этого не ощущала, но моя родня утверждала, что я пиздец как талантлива, только они точно не знают – в чём именно. На всякий случай, меня отдавали во всевозможные кружки и школы, чтобы выяснить, где же зарыт мой талант. А в том, что он где-то зарыт - никто не сомневался. К моим двенадцати годам выяснилось, что талант у меня только один – пиздеть не по делу, и много врать. Причём, обучилась я этому сама и совершенно бесплатно. За это меня сурово наказали, сделали внушение, и в наказание отправили на одну смену в пионерлагерь «Мир», где я, вдобавок ко всему, научилась курить невзатяг, петь блатные песни, и воровать.
После того, как с моей жопы сошли последние синяки и следы папиного ремня, меня забрали из всех кружков и школ, решив, что я – бесталанный позор семьи.
И тут во мне внезапно проснулся талант.
Однажды утром я вдруг поняла, что я – богиня музыки. Музыка звучала у меня в голове, я её никогда раньше не слышала, и попыталась запомнить. Годы учёбы в музыкальной школе прошли для меня даром, к тому же мой папа выбил из меня последние мозги своим ремнём, и, если вы помните по какому месту бил меня папа – вы знаете, где у меня находятся мозги. Так вот, папа их выбил окончательно. Вместе с жидкими воспоминаниями о том, как выглядят нотный стан, ноты, и моя учительница пения Белла Дераниковна Эбред. Странно, но вот имя учительницы пения папа выбить так и не смог.
Ноты я записать уже не могла, а вот мелодию, звучавшую в голове, запомнила, и напевала её про себя до тех пор, пока она внезапно не оборвалась. А оборвалась она потому, что вошедшая в комнату мама стукнула меня по голове выбивалкой для ковров, напомнила мне, что воровское лагерное прошлое меня не отпускает, и с этими словами вытащила из-под моей кровати папину электробритву, которую я спёрла у папы с целью побрить свой лобок, который радовал мой взор тремя жидкими рыжими волосинами. В умной книге я прочитала, что растительность можно укрепить и увеличить, если её регулярно брить. В лагере я узнала, что моя лобковая растительность – самая жидкая и самая негустая. Если не брать в расчёт растительность неизвестно как затесавшейся в наш отряд десятилетней девочки Риты. У Риты её вообще не было. Мне стало обидно за свой лобок, и я приняла решение брить его каждые полчаса. Папиной бритвой. Воровкой я себя не считала, потому что у папы моего всю жизнь была борода, и брить он её не собирался. И вообще – эту бритву он сам спёр, когда работал кладовщиком на складе. Видимо, мама собралась её кому-то подарить, и обнаружила пропажу. А поскольку вор у нас в семье был только один – и это была я, пропажа была быстро обнаружена, а я – сурово наказана. Но речь сейчас не об этом.

Ташкент, 85 год. Распахнулись створки транспортного Ил-76 и, цокая подковками сапог по дюралю рампы, прошагал на бетонку аэродрома Тузель дембель Димон, гвардии сержант Замятин. Медаль «За отвагу» на парадке, дипломат с немудреными подарками домашним, да дембельским альбомом, голубой берет, пыльный загар – первый парень на деревне, кумир мальчишек. Из-под берета – холеный чуб с седой прядью – тоже знак, не хуже медали или нашивки за ранение.
Маманя, как глянула на этот седой чуб, так и затряслась в беззвучном плаче. А Димон нежно поглаживал маманю по вздрагивающей спине и успокаивающе гудел: «Ну чо ты, мам… Ну не надо, вот же он я – живой, здоровый…».
Вечером, у сельского клуба, Димон являл собой живую иллюстрацию из бессмертного Теркина: «…И дымил бы папиросой, угощал бы всех вокруг, и на всякие вопросы отвечал бы я не вдруг..». Дымил Димон не «Казбеком», а болгарскими «БТ» - делайте поправку на современность. А в остальном – почти все, как у Твардовского. «…Как мол, что? Бывало всяко. Страшно все же? Как когда. Много раз ходил в атаку? Да, случалось иногда…». На вопрос о поседевшем чубе хмурился и сдержанно цедил: «Так… Было одно дело…». И аудитория почтительно вздыхала, не смея будоражить незажившие раны.
А дело было так. После учебки послали Димона в Афган, в Джелалабадскую десантно-штурмовую бригаду. Пол-года бегал по горам с рацией за плечами, хлебнул вдосталь и пекла, и мороза. От пули ангел-хранитель его уберег, а вот от желтухи – не смог. Что вы хотите – афганский гепатит и войска Македонского тут валил, и англичан, а мы что – особенные?
Из госпиталя Димон вернулся отощавший и полупрозрачный: выздоравливающих больных активно пользовали трудотерапией, благо работы в госпитале всегда хватало, тех же траншей: копать – не перекопать. Комбат глянул на доходягу – и отправил его на пост ретрансляции. Вроде как на реабилитацию – куда на него такого сейчас рацию навьючивать – самого таскать впору. А на посту – отожрется, на человека похож станет, там и поглядим.
Пост ретрансляции находился на горе, у подножья которой дислоцировалась бригада. Топал до поста Димон пол-дня – по узкой тропинке, вьющейся серпантином вдоль скалистой стены. Сто раз садился передохнуть, судорожно глотая разреженный воздух и отчетливо понимая, что ни до какого поста он не доберется, а сука-комбат послал его туда, чтобы избавиться от задохлика. А когда, наконец, добрался – понял, что попал в самый настоящий солдатский рай.

Просыпаться ужасно не хотелось. Первый выходной, после тяжелой, физически изнурительной трудовой недели (не считая 2х-часовых перерывов через каждые полчаса, во время которых мы с Вованом, как последние дунканы, резались на компе в контру ).
Жена настойчиво теребила меня за все части тела, включая и само тело:
-Володарчик, ну вставай уже! Мы так с тобой и в загс то не успеем!
Я поднапряг память, вроде вчера разводиться не собирались, всю неделю ходил трезвый, чужими женщинами не интересовался... (практически). А поженились мы лет пять назад.
- Нам надо обязательно на выкупе присутствовать, Ты вобще, можно сказать, там самый главный будешь, после невесты конечно, ну и жениха.
Если не самый главный то самый громкий точно. ВСТАВАЙ!
- Не хочу, Даш. Напиться я и дома могу. Если хочешь, пошуметь и побуянить тоже. Только вот морду набить некому. Кому надо, всем уже
набил. Ну ее, свадьбу эту. Иди лучше ко мне ...
- Володар, перестань! Я уже макияж сделала! Вставай, говорю!

Телефон у меня на рабочем месте тихий и застенчивый. Удавил ему громкость звука, после того, как от неожиданной трели пролил себе на штаны горячий кофе. Я его вообще тогда хотел об стенку швырнуть, да он не мой.
Вот и сейчас, каким-то извиняющимся голоском попросил меня снять трубку.
-Да, - я с лёгким раздражением выплюнул в трубку слово. Не люблю, когда мне звонят.
- Сергей, долбоёбушка, здравствуй, это Наташа, - голос был знаком, но кто это, я вспомнить не мог. К тому же я не понимал, что за Наташа звонит мне на работу, и почему она так фамильярничает? На мой взгляд, что бы сказать мне «долбоёбушка», мы должны быть близки.
-Э-э-э-э…какая Наташа?
В трубке раздалось сосредоточенное сопение.
- Сергей Анатольевич! Вы, кажется, последнюю память пропили… Наташа Свистунова.
Опа!

Старый лилипут, кряхтя, вылез из часового механизма.
- Вроде теперь не должны отставать. Но для профилактики - приносите мне их раз в год, почистить шестеренки, масло заменить.
- Спасибо Вам огромное! - поблагодарила мастера за работу молодая дамочка, лет 30-ти. - Эти часы дороги мне, как семейная реликвия. Сколько я вам должна?
- Расценки у нас стандартные - 200 лилипуторублей.

Я недолго побыла единственным ребёнком в семье. Всего-то четыре года. Я даже понять этого не успела. Однажды у мамы вдруг появился живот. Он рос и шевелился. Был большой и круглый. Мама предлагала мне его потрогать, а я боялась. Мама ещё сердилась почему-то…
А потом наступила осень. Бабушка нарядила меня в бордовый костюмчик со слонёнком на нагрудном кармашке, и повезла куда-то на автобусе. Потом мы с ней долго куда-то шли-шли-шли, пока не дошли до большого дома. Я подумала, что мы к кому-то в гости едем. Бабушка часто брала меня с собой в гости… Но в дом мы так и не зашли. Бабушка встала под окнами, неуверенно посмотрела на окна, и крикнула:
- Таня!
Я тоже хотела крикнуть, но почему-то застеснялась. Может быть, потому что на мне был мальчишечий костюм? Он мне не нравился. Из-за моей короткой стрижки и этого костюма меня постоянно принимали за мальчика. А я очень хотела, чтобы у меня были длинные косы. До пола. Как у Снегурочки. Но меня почему-то всегда коротко стригли, и не спрашивали чего я хочу. А я хотела ещё юбочку из марли, с пришитыми к ней блестящими бусинками, как у Насти Архиповой из нашей группы, и белые ботиночки от коньков… Я всю зиму просила папу снять с коньков лезвия, и отдать мне ботиночки. Лезвия их только портят ведь.
Белые ботиночки, с большим квадратным каблуком…
Я была бы самая красивая. А в этом дурацком костюме мне было неуютно и стыдно.
Бабушка ещё раз позвала Таню, и вдруг схватила меня за плечи, и начала подталкивать вперёд, приговаривая:
- Ты головёнку-то подними. Мамку видишь? Во-о-он она, в окошко смотрит!
Голову я подняла, но маму не увидела. А бабушка уже снова кричала:
- Танюша, молочко-то есть?
- Нет, мам, не пришло пока… - Отвечал откуда-то мамин голос. Я силилась понять откуда он идёт – и не понимала. Стало очень обидно.
- Где мама? – Я подёргала бабушку за руку.
- Высоко она, Лидуша. – Бабушка чмокнула меня в макушку. – Не тяни шейку, не увидишь. А на руки мне тебя взять тяжело.
- Зачем мы тут? - Я насупилась.
- Сестричку твою приехали проведать. – Бабушка улыбнулась, но как-то грустно, одними губами только.
- Это магазин? – Я внимательно ещё раз посмотрела на дом. Мне говорили, что сестричку мне купят в магазине. Странные люди: даже меня не позвали, чтобы я тоже выбрала…
- Можно и так сказать. – Бабушка крепко взяла меня за руку, снова подняла голову, и крикнула: - Танюш, я там тебе передачку уже отдала, молочка пей побольше. Поцелуй от нас Машеньку!

В гробу картонном мы прожили года два. По чести сказать, ничего хорошего в нем нет, в гробу этом. Во-первых, тесно. Во-вторых, не видать ни хрена, кроме рубашки соседа, что под тобой. Или соседки. А тебе в рубашку тот, кто над тобой, пялится. Или та. Календарю только повезло, его сверху присобачивают, значит, никто в задницу не смотрит. Хотя вот убейте, не понимаем, ну на кой фарт на нас календарь кладут. Это все равно, что в коробку с леденцами презерватив засунуть.
Ну да ладно, два года не двести двадцать, а наши, бывало, и поболе в гробах загибались да под стеклами в музеях истлевали. В общем, всякой дряни приходит конец, вот и мы, на этот самый конец, отмучались. Родились, значит.
— Век козырной не бывать, — ахнула эмоциональная Двойка Пик. Она лежала в самом низу и поэтому первой увидела тех, кто помог нам родиться. — Ну и ряхи.
В следующий момент нас развернули веером, и все убедились, что Двойка Пик не врала: ряхи на самом деле оказались те еще.
— Хорошие карты, пластиковые, — сказал обладатель той ряхи, что помоложе, с длинным кривым носом, прилизанными бакенбардами и щербиной там, где у нормальных людей зубы. — Сносу им не будет, Карпыч, в бутике за полторы сотни взял.
— Работы с ними много, — проворчал Карпыч, похожий на старую заслуженную лошадь. — Пластик бритвой не сработаешь, Севочка, красить придется.
— Ну так крась, прорва старая, — проявил решительность Севочка и помянул сомнительную мать.
— Денег стоить будет, — гнул свое Карпыч. — Работа непростая, деликатная. Рубликов на пятьсот работенка-то потянет. И авансец, авансец таки попрошу.
— Чтоб ты сдох, — пожелал Севочка и полез за пазуху. — На, жри, — бросил он на стол мятую купюру. — Да как следует коцай, за руку поймают — с тебя спрошу.
— «Коцай, поцай», — передразнил ответственный Туз Треф. — Ну, братья-сестры, шестеркой буду, мы в ремизе. Он же нас сейчас закрапит.
— К гадалке не ходи, — подтвердил блатной Валет Бубен. — Эх, душа забубенная, — затянул он, — да колода крапленая, там, где пайка казенная, кирзачи да бушлат…
— Заиграли мальчишечку, — подхватили старшие Пики, — не сложилась мастишечка, и поставил он лишечку на пиковый расклад.
Карпыч между тем, кряхтя, извлек из ящика стола увесистую картонную коробку, выудил из нее бритву, набор флакончиков с лаками, пузырек с ацетоном и пенсне. Нацепив его на нос, он уселся за стол и сноровисто разложил нас по мастям.

"Мой город. Он почему-то предстает передо мной обязательно ночным. Всегда, когда я задумываюсь о нем, то вижу его из окна машины или маршрутки. Он проносится мимо, подмигивая миллионами огней. Горят, переливаясь всеми цветами, вывески, мелькают фары проносящихся мимо автомобилей. А больше всего мне почему-то дороги электрические звезды на столбах. Их зажигают на праздники или зимой, ближе к Новому году..."
Перечитываю текст и горько усмехаюсь. Бред. Школьное сочинение. Остается о Дне города написать, о первомайских праздниках, а потом еще вспомнить, как в походы всей школой ходили и закончить все словами "уставшие, но счастливые, мы возвращались домой".
Мой город. Интересная тема. Особенно для иммигранта. Что самое интересное, подобные мысли начинают возникать только тогда, когда уже почти привыкаешь к жизни в чужой стране. Выучиваешь язык, осваиваешься, обзаводишься новыми знакомствами и наконец-то понимаешь, точнее осознаешь, что жизнь здесь - это не приключение, это реальность. Это всерьез и надолго. И оставьте патетику, иммигрантские песни о тяжелой судьбе - это не для меня. Признаться честно, ностальгии у меня нет и не было. Может быть отсюда и мысли. Мой город, где он? Есть ли он вообще? Был ли?
Безжалостно вытираю текст и выхожу на балкон. Улыбаясь, ловлю себя на мысли, что ночь я все-таки люблю. Люблю ночную прохладу и тишину, люблю ночное небо. Люблю звезды. И мне совсем не важно, что смотрят они на меня с чужого небосклона, а они, в свою очередь, не корят меня за то, что я человек без родины. Дерево без корней.

Они дают нам еще один вариант картины окружающего нас мира. Там, где пасует изображение, или нет возможности проявить себя зрению, там царствуют звуки. Ночью они слышны в полной мере, ночью они слышны по-особому. Возможно, это оттого, что их не так уж много ночью, они редки. И наше сознание, очумевшее за день от какофонии и безумства карнавала множества звуков днем, более благосклонно и внимательно к тем не частым звукам, что улавливает наше ухо. Или же причина в другом? Ночь, с давних времен является порой, когда властвуют силы зла и за пределами круга света от костра, за поворотом пещеры нас может ждать неведомое. Неведомое и потому опасное вдвойне. Кажется, что это сама Ночь прорисовывает себя звуками и мы ловим их. Ловим, чтобы успеть понять, что нас ждет до того, как опасность войдет в нашу пещеру.
Я сидел на кухне пил чай и курил, стряхивая пепел в раковину. Прямо на гору посуды, которую мне лень было вымыть с вечера.
Стук. Именно тогда я услышал его в первый раз. Звук его был размеренным и... отрешенно-повторяющимся. Удар. Пауза. Еще один удар. Потом, чуть погодя, опять удар. Нет, промежутки не были равными, но у меня отчего-то складывалось именно ощущение размеренности. Почти уже безучастной размеренности. Как будто бы тот, кто бил, делал это, не рассчитывая на то, что этот звук, будет услышан, делал это зря и продолжал делать, даже не смотря на понимание этой зряшности.
Я бросил окурок в наполненный водой стакан с остатками томатного сока на стенках и попробовал вернуться к той мысли, которая вертелась в моей голове до того, как стук отвлек меня. Думал же я о том, что переехав две недели назад в этот дом, я, возможно, поступил зря. Впереди предстояла смена места работы и офис новой работы теперь будет находиться слишком далеко от дома, что я не очень люблю. Да и жители здешние мне пока не очень нравились. Не нравились своей замкнутостью и какой-то спутанной нервозностью в жестах при случайных встречах в подъезде.
Поерзав на стуле, допив остатки чая, я понял, что вернуться к прежнему течению мыслей у меня вряд ли получиться. Я посидел, откинув голову, и уже собрался идти спать, как снова услышал его.

Шол дождь. Как щас помню. Небо такое хмуро-сопливое, мысли суицыдные, груди висят уныло. Жизнь гавно.
А когда жызнь гавно, что происходит? Правильно. Кто-то тебе звонит. Звонит, чтобы сообщить тебе о том, что дождь идёт, небо хмуро-сопливое, сисек нету, и жыть не хочецца. Не знаю как вам, а мне почему-то в такие сложные моменты всегда звонит Ершова.
- Привет! – Трупным голосом здороваецца Ершова, а я молчу. – Что, тоже всё хуёво, и сиськи как-то несвеже выглядят?
- Угу. – Подаю голос, и смотрю в окно. Там кал полный. – Я хочу умереть.
- Я тоже. – Ершова знает, когда мне нужна поддержка. – Я тоже. Так сделаем это вместе! Приходи щас ко мне. У меня текила есть.
Текила это хорошо. Вернее, плохо. С текилы я быстро нажыраюсь, и меня тошнит. Но в такой хмуро-сопливый день такие мелочи как-то похуй. Ниачём. Всё равно умирать не севодня, так завтра.
Собираюсь, выхожу на улицу, иду к Ершовой. Возле её подъезда наступаю в чей-то какашняк, но даже не говорю «Блять, штоп тебя пидоры казнили, сука». Я просто иду к Ершовой.
Пить и умирать.
- Пришла? – Зачем-то интересуется Юлька, открыв мне дверь.
- Нет. – Мрачно докладываю я. – Приехала. На лифте. Текилы не вижу.
- Правильно хихикаешь. – Ершова, судя по внешнему её виду, меня наебала. Умирать она не собираецца. Слишком уж цветуща. И шутит ещё, Коклюшкин в картонном лифчике. – Текилы нет. Нахуй текилу. Жызнь налажываецца, Лида.
Не вижу я этого. Не вижу. Хоть убейте. У Ершовой, может, и налажываецца. А у меня по-прежнему всё хуёво. О чём я тут же и сообщаю.
- Сука ты, Юлия Валерьевна. Я к тебе шла пить текилу и умирать. Ты меня, получаецца, паскудно обманула. Извольте получить пиздюль.
Я вскинула бровь, и ноги растопырила. Получилось очень свирепо. А Ершова не пугаецца.
- Ты веришь гороскопам? – Вдруг ни с того, ни с сего спрашивает.
- Если только они обещают мне ништяки и еблю. – Я зачем-то вывернула наизнанку свою душу.
- Тогда сегодня наш день, Лида! – Ещё больше обрадовалась Юлька, и дала мне дружеского подсрачника. – Чо ты тут раскрылатилась посреди коридора? Я и так знаю, что ты свирепа как сам пиздец. Давай, скидывай свои кирзачи, и дуй на кухню. У меня план есть.

Сёма не спеша отправлял в рот кусочки блина, политого абрикосным джемом, и читал с наладонника креатив про гавно. Он работал менеджером в большом сером здании через дорогу. А в это кафе приходил ровно в 13.30 каждый день, чтобы покушать блинов и почитать про гавно. Официанты знали его в лицо, но никогда не здоровались, потому что Сёма не платил чаевых. Ну, не принято было в этом заведении давать на чай. Это была прогрессивная блинная для прогрессивных парней из серого здания через дорогу.

Этот город улыбался солнцу. Широкие улицы, постаревшие, но опрятные дома, газоны и парки. И люди в городе были хорошие. И Василий тут жил очень хорошо. Тогда он ходил без шапки, работал в Хозяйстве Изделий, имел деньги. В тот день он шёл домой, чтобы поесть вкусного и похвастаться первой зарплатой перед родителями. Его душа пела. Он получил много. Гораздо больше, чем рассчитывал, и это было неплохо. Теперь хотелось купить что-нибудь. Ценное и нужное. Василий знал, где есть такое.